Как благодарна нашим читателям: они берут и сохраняют у себя наши публикации, и вот теперь, когда доступ к номеру на сайте журнала закрыт, мы можем прочесть прекрасную Ольгу Родионову с её сильными, нежными, настежь распахнутыми драгоценными стихами. Мы много печатали Олю, а в 2020 она вернулась в Россию, живёт в Барнауле.
Журнал «Знамя»11, 2013. (доступ к номеру закрыт!)
ОЛЬГА РОДИОНОВА
ЯБЛОЧНЫЙ ДЖЕМ
Об авторе: Ольга Родионова (Ольга Радиевна Дашкевич) (1969) — поэт, журналист, родилась и выросла в Барнауле, там же окончила филологический факультет, работала в газетах Барнаула, Омска, на телевидении Тобольска. В начале 90-х уехала в США, где прожила 30 лет. Работала уборщицей, домработницей, клейщицей образцов на ткацкой фабрике, позже — колумнистом, редактором в нескольких русскоязычных изданиях Нью-Йорка и Филадельфии. Публиковалась в журналах «Знамя», «Арион», «Новый берег»; в альманахах «Побережье» и «Встречи» (Филадельфия), в сборнике «Освобожденный Улисс». Ольга Дашкевич (Родионова) (США) за рукопись сборника «Яблочный джем» стала лауреатом Международного литературного конкурса «Русская премия» — 2010. В 2020 вернулась в Россию. Изданы четыре книги стихов — «За Крысоловом» (Геликон, Спб), «Мои птицы — на ветках» (Геликон, Спб), «Не летай» (Амфора, серия «Созвездие», Мск), «Яблочный джем» (издательский конкурс, Барнаул). Лауреат «Русской премии» 2010 года. Член Союза российских писателей. Предыдущие публикации в «Знамени»: № 11, 2006; № 4, 2007; № 11, 2009; № 11, 2013; № 2, 2019. Живет в Барнауле.
***
двух близнецов, сросшихся сердцами,
разделили в клинике в таиланде.
операция прошла успешно.
прощай, мой брат.
в детской нет места для двух колыбелек,
и вторую поставили в кабинете.
здравствуйте, дети.
сегодня мы будем учиться читать.
брат читает справа налево,
я — слева направо.
он пишет левой рукой:
ябет юлбюл я, —
и спрашивает: понимаешь?
и читает мой ответ: ад.
МЁРТВЫЙ ТЕЛЕГРАФ
я кусок столба телеграфный выброс
мёртвая стыдоба запах креозота
я тебе не нравлюсь в тебя не выбьюсь
я не человек я его работа
я не человек я его как будто
на плечах качаются призраки птиц
бесполезный столб зимняя будка
распили спали продрогший путеец
наверху зима пять копеек слово
чёрная смола истекает дымом
я тебя люблю истлевая словно
неживое дважды в живом любимом
я бегу на месте за паровозом
вагон промельк вагон промельк
на мои провода нанизан воздух
выдохнутых тобой ласточек и кровель
телеграф три точки внизу цветочки
поздравляю столб обнимаю рельсы
анна зпт анна тчк
распили согрейся
***
ничего более
ничего более
даже самая нежная нежность становится болью
потому что — ясно же — ничего более
эти глаза и губы, повадка птичья,
это монгольско-ангельское обличье
пусть всё будет, как будет, я всем довольна —
лишь бы тебе не больно
я, как она, не умею, я лучше традиционно:
жёлтый туман сурепки карабкается по склонам
жжёт его солнце, дождь обнажает корни,
ветер, ветер их треплет, нет ничего покорней
жёлтых цветов сурепки, сильных, как униженье,
острых, как страх забыть у доски действие умноженье
я не умею решать задачи, поэтому просто плачу,
не смейся, сижу в слезах, забыв условье задачи,
когда ты вернешься, всё будет иначе
ты не поверишь, нет ничего сильнее
жёлтой сурепки — мне ли тягаться с нею
пусть вас лелеет лето в пыли пригорка —
лишь бы тебе не горько
***
Метель размазала по стёклам
Белёсый питерский рассвет.
Курсистка я, мне двадцать лет,
Душа в огне, пальто промокло.
Промозгло в городе, и странно,
Что мне не страшно, мне тепло.
Ах, что вы, Анна Алексанна,
Куда вас, право, занесло?
Да разве ваше дело это —
Брести в платке из кумача
По кромке невского рассвета,
Революционного поэта
Стихи бредово бормоча?
Себя воображая Жанной
И жребий свой предвосхитив,
Смотреть — и видеть мир желанный
Сквозь голод, сифилис и тиф,
И, нежность женскую отбросив
К тому, кто возрастом корнет,
На все вопросы всех вопросов
Ответить — нет! Ответить — нет...
Трясти себя, как дурень грушу,
Чтоб душу выбить из груди...
Ах, Петя, Петенька, Петруша,
Не время, милый, погоди!..
И тон осваивать железный,
И стать учителкой ликбезной,
И сделать нормой простоту,
И, разменяв свою мечту,
Следить, как он стоит над бездной
И молча смотрит в Пустоту.
С последним косяком во рту.
***
Мой испытанный друг, нескончаемый лестничный холод,
Неизменность привычки к куренью на лестнице чёрной.
Издевательский серп, небеса отрицающий молот.
Каждый молод и голоден — кажется, так, мой учёный,
Мой испытанный кот? Эти сказки не нами напеты,
Намурлыканы, грозно и гордо, подобно рычанью.
Но сегодня, мой друг, на вязанье распущены петли,
И вязальная эта работа ведёт к окончанью.
Сигарета привычно становится столбиком пепла.
Мой отчаянный холод привычно конечности студит.
Спицы падают на пол, вязальщица, к счастью, ослепла,
И за это сегодня её не простят и осудят.
Я не слышу шагов, я пишу бесконечные списки
Равнодушных к куренью, считающих петли и плахи...
Но вязальщице той, как мечи, воздевающей спицы,
Не откажешь в размахе, мой кот. Не откажешь в размахе.
***
Ребёнок в матроске, на лбу — горделивое «Витязь»,
Зачем вы мне снитесь?
По берегу моря, по кромке, по краю, где крабы,
Я тихо следы оставляю, прошедшее скомкав.
Здесь время и место вполне безразличны, хотя бы
И выдумал кто-то такой календарь или компас.
На этом песке те же чайки, что в самом начале
Ещё не написанной книги, как дети, кричали.
Но вы, лейтенант с улетающим взглядом поэта, —
Зачем вы мне, Отто?
Меня не пугает к ногам подступившая бездна,
Гораздо страшнее провальная синь между тучек.
Я прутиком имя черчу на песке бесполезно —
И чёрный, как прутик, из пены кивает поручик.
Зачем Тебе, Боже, кормить нас, пустых недоносков,
Не знающих броду, не помнящих выхода к дому?
За нами лишь барышни в шляпках и дети в матросках —
Как кто-то сказал, не умея сказать по-другому.
Ну, что вы так смотрите, ангелы, божьи сироты?
Иду, наступаю на краешек мокрого шара,
Который по-прежнему вертится, и обороты
Всё той же длины — беззаботного детского шага.
И каждый мой след, год за годом, зима за зимою —
Смывается в море.
НЮРА
...городская сумасшедшая Колерова Нюра
засовывает в причёску букетик чертополоха.
Дети, не отвлекайтесь, Нюра, конечно, дура,
но убогих обижать — плохо.
Нюра Колерова, — кокетка, господи боже, —
набрасывает на хилые плечи грязную занавеску
и ходит в ней по улице с улыбкой на роже.
Её жених, говорят, прямо на свадьбе получил повестку.
Нюра ходит по обочине, камушки собирает,
мажет губы какой-то красной дрянью.
Между прочим, в мире постоянно кто-нибудь умирает,
и никто о собственной смерти не знает заранее.
Может, конечно, про жениха и враки,
и она от рождения такая дура.
Кто там поймёт, живёт ли она во мраке,
или в сплошном раю обитает Нюра...
Улыбается Нюра щербатой своей улыбкой
учителю Кошечкину, приехавшему в мае по разнарядке,
потому что он носит очки, — он вообще интеллигентный шибко,
да и с головой у него всё в порядке.
Учителя Кошечкина не взяли на фронт по зрению.
Спекулянта Сережу заберут вот-вот.
У него в глазах уже не страх, а смирение,
хотя он по жизни натуральный тамбовский волк.
Класс мучительно жужжит контрольной,
в углу пособие на жестяной ноге.
Учителю Кошечкину не будет больно,
когда его убьют в пехоте на Курской дуге.
Но почему-то сейчас ему как-то горько,
когда он глядит в окно и видит, как вдалеке
НюраКолерова спускается с пригорка
в своём дурацком, дурацком венке...
…Нюру Колерову завтра под вечер
заберёт на небо красивенький ангелок.
Нюра набросит свою занавеску на плечи,
растерянно поправит дырявый чулок,
а потом они вместе пойдут и пойдут всё выше,
у Нюры в причёске палочки и трава.
А заходящее солнце по школьной крыше
будет растягивать жёлтые рукава.
***
подводник Кузьмин обитает на улице имени себя
он разводит фрезии в свободное от подводной работы время,
раскладывает луковицы на батарее, сопя
и мурлыча под нос песни Машины времени.
фрезии не прорастают, хоть плачь, за весной весна,
Кузьмин переходит на группу Аквариум, но это не помогает.
он проблемой балконного садоводства обеспокоен весьма,
а фрезия сидит в земле, дрожит, и изнемогает,
и думает: боже, Кузьмин, ты всё-таки идиот,
неужели ты правда веришь, что я расцвету для такого?
подводнику садоводство ни капельки не идёт.
и Кузьмин вздыхает и переходит на Щербакова.
а фрезия сопротивляется из последних цветочных сил,
цепляется, упирается, старается-умирает.
что-то давно он тут не был, удобрения не вносил,
где его, интересно, носит, с кем он там загорает?
подводник Кузьмин ушёл под воду в апреле и назад не идёт.
на позывные не отвечает, никто уже и не ждёт.
а фрезия выбралась наружу, смотрит в окно, цветёт
и думает: ну, Кузьмин, какой же ты всё-таки идиот!..
***
У нас с тобою — не в глаз, а в бровь
Всегда, и всегда — одно:
Я знаю, красное — это кровь.
А ты говоришь — вино.
Нам врозь влюбиться, и врозь остыть,
И каждого Бог простит.
Я знаю стыд, и ты знаешь стыд,
Но он у нас разный, стыд.
Отговориться былым грехом,
Паскудством, дурным стишком?
Но там, где ты — на коне верхом,
Там я — босиком, пешком.
Огонь — по жилам бежит, а дым —
В глаза, вот и песня вся.
У нас с тобою Господь один,
Да разные небеса.
Нам всё поделом, по делам, а наш
Разводчик — в разрезе глаз.
Я жду, когда ты меня предашь
В пятьсот азиатский раз.
Ходящий по водам, пескам, звездам
Не видит путей простых.
Но знай: я тоже тебя предам.
И ты мне простишь, простишь.
***
а что у вас там горит? — неужели лес,
неужели поле чудес, неужели храм?
отойди от меня, говорит, не зови, не лезь,
у меня тут куст полыхает по вечерам.
в хабаровске эпидемия — менингит.
в алтайских горах горячие бьют ключи.
отойди от меня, я встану не с той ноги
и не с той дороги сверну, только ты молчи.
не рожай японского ига, япона мать,
не держи в груди тунгусский метеорит.
горячо обнимать, горячо горячо обнимать,
и потом не спрашивать, что у тебя горит.
неужели мост, по которому шла война?
позади москва, говорит, не шатайся, стой!
это просто неопалимая купина,
а не то, что ты подумал, мой золотой.
***
там неразборчиво, там непролазно почти,
как в придорожных кустах, где шуршанье и хруст,
перелистай, перепутай, затем перечти,
если не трус.
сорок четыре весёлых, четыре в уме,
двадцать испуганных, — пересчитай, — двадцать два.
перечитай, — осторожно, мне больно, — к зиме
эти слова.
их там немного — пожалуй, на слабый глоток
жёлтой синицы, клюющей стекло поутру.
глуп мой роток, на него не накинешь платок,
даже когда я умру.
носится, носится в небе моя болтовня,
белым чертя в облаках остывающий след.
в космосе тоже осталось немного меня,
а на земле уже нет.
ФИЛАДЕЛЬФИЯ
В заброшенном доме шуршит по стеклу листва.
Пора листопада, и сорвана дверь с петель.
И ветер несёт от угла до угла слова,
Которые я записала в разряд потерь.
Не надо про это, я чудом ещё живу.
Но в нашем квартале заброшены все дома.
Беспечное лето забыло свою траву
На этом окне, за которым давно зима.
В заброшенном доме оставлен ненужный хлам,
На тусклых обоях висевшей картины след,
Последние мыши шуршат по пустым углам
И в норы уносят обрывки последних лет.
В заброшенном доме от лампы забытый свет,
И серые бабочки бьются в стекло, шурша.
И где-то во мне незаметной утраты след...
Но, может быть, эта утрата и есть душа.
КИТАЙ
1. а мне говорят: в Китае снег — крыши, и весь бамбук
мне нравится один человек, но он мне не друг, не друг
столкнёт и скажет — давай взлетай, — а я не могу летать
и я ухожу внутри в Китай, и там меня не достать
я там сижу за своей Стеной, и мне соловей поёт,
он каждый вечер поёт весной, ни капли не устаёт
у соловья золочёный клюв, серебряное крыло
поэтому мне говорить «люблю» нисколько не тяжело
внутри шелкопряд говорит: пряди, — и я тихонько пряду
снаружи в Стену стучат: приди, — и я, конечно, приду
в груди шуршит этот майский жук, хитиновый твёрдый жук
и я сама себя поддержу, сама себя поддержу
стоишь, качаешься — но стоишь, окошко в снегу, в раю
на том окошке стоит малыш и смотрит, как я стою
за той Великой Китайской Стеной, где нет вокруг никого,
стоит в рубашечке расписной, и мама держит его
2. колокольчик — голос ветра — на китайском красном клёне
мне сказал татуировщик: будет больно, дорогая
он собрал свои иголки, опустившись на колени
на его лопатках птица вдаль глядела, не мигая
он достал большую книгу в тростниковом переплёте
будет больно, дорогая, выбирай себе любое:
хочешь – спящего дракона, хочешь – бабочку в полете:
это тонкое искусство именуется любовью
я его коснулась кожи, нежной, смуглой и горячей
точно мёд, в бокале чайном разведённый с красным перцем
будет больно, дорогая! — я не плачу, я не плачу,
я хочу такую птицу, на груди, вот здесь, над сердцем
...колокольчик — голос ветра — разбудил нас на рассвете
алым, жёлтым и зелёным дуновением Китая
было больно, больно, больно!.. но, прекрасней всех на свете,
на груди горела птица, никуда не улетая
***
Мы так давно не дети, и луна
Лежит пятном на лаковом паркете.
И жизнь видна из тёмного окна.
И мы не дети.
Зима, зима, и скромные дары,
И золотые тонкие осколки,
И жизнь светла, как новые шары
На нашей ёлке.
Как золотые шкурки на снегу,
Как шкурки лис на мамином жакете,
Как звёзд картон, как нежность на бегу,
Как — мы не дети.
Уткнуться лбом в желанное тепло,
В кафтан, пропахший пылью театральной,
И видеть жизнь в узорное стекло –
Большой и дальней.
Большой и тёплой — с папиных колен,
Сияющей уже в мечтах о лете...
Мой новогодний сон, мой дом, мой плен,
Где мы — не дети,
Где ничего, любимый, никогда —
Под ватой свежевыпавшего снега...
И лишь твоя картонная звезда
Сияет с неба.
***
я не птица, нет, моя радость, не птица, нет.
птицы тоже умеют врать, притворяться, виться
над тобой, моя радость, летать и кричать, как птица,
заполярный сыч, подкидная дичь, лебедица, —
синекрылый гусь, не вмещающийся в сонет.
да какой сонет, никаких сонетов, дружок.
никаких советов, цветов, пониманий, маний.
я тебя люблю так же просто, как нож в кармане
потихоньку режет подкладку. роняешь money
с высоты и потом совершаешь смешной прыжок.
я не птица, — рыба скорей... скорей,
улетев с моста, потону и ко дну прилягу,
я тебя люблю, точно спирт прожигает флягу,
до костей грудинных, до самых твоих дверей.
да какой там спирт, да какие наши года,
я не рыба, рыбы не тонут, а я, тупица,
все тону, тону... я не птица, нет, я не птица,
я всего лишь лечу с моста — приземлиться, слиться
с чем-нибудь, хоть с чем-нибудь, навсегда.
холода у нас, моя радость, у нас холода.
***
Как некстати, поверишь ли, осень у нас холодна!
Всё ужасней обломки — насмешка седого прилива.
И не вычерпать весь океан до туманного дна,
Обнажив расстоянье, что посуху преодолимо.
Чем похвастать? Уловом? Но скуден и жалок улов.
Ни салаки, ни хищных тунцов, ни сельдей, ни макрели.
Нынче волны да ветер играют обрывками слов —
Расплываются с
